and he's making wine from water while he dresses like his daughter
"Взгляд Толстой обладает сюжеторождающей силой: все, что попадает в авторское поле зрения, шевелится и одушевляется. Ее щедрая проза кишит той причудливой живостью, что заполняет картины Босха», - пишет Александр Генис о книгах Татьяны Толстой.
Ах, если бы этой пары фраз хватило для описания того, как она пишет, о чем она пишет и что со мной творится, когда я погружаюсь в мир ее прозы...
Читаю повесть "Лимпопо".
О боги, как ей удается писать такое?!
Это невозможно сравнить ни с "Кысью", ни с "Ночью", ни со "Свиданием с птицей" - да ни с чем вообще провести параллели по волшебству слова и силе Дара невозможно!
Это нечто не подчиняющееся определению и описанию, любые самые восторженные слова меркнут и тают, когда пытаешься говорить об этой повести.
Хотела привести пару цитат. А не могу. Не могу выхватывать цитаты. Тут каждая фраза волшебна, каждый абзац - шедевр, от каждого слова цепенеешь и застываешь от нахлынувних чувств...
Но все же... Есть страница, читая которую, я рыдала. Не могла сдержаться. Увидела своё, бесконечно родное и близкое, почувствовала, пропустила через себя... И я до сих пор не могу понять, как Толстая... да вообще не могу найти разгадку тому чуду ее слова! Наверное, и не нужно...
"<...> Кто зазевался — подстрелен, охотники славно поохотились, усы их в крови, и к зубам прилипли свежие перья; а те, что прыснули во все стороны в отчаянной жажде выжить, — поспешно переоделись в чужие шкуры: прилаживали рога и хвосты у осколков зеркал, натягивали перчатки с когтями, и теперь уже не отодрать бутафорскую, мертвую шерсть. Я встречаю их иногда, и мы смотрим друг на друга мутно, как из-под воды, и надо, наверно, что-то говорить, а говорить бессмысленно, как тогда, когда уезжаешь, а тот, другой, провожает, и ты стоишь в вагоне, за двойным немытым стеклом, а тот, другой, — на перроне, в порывах ночного дождя, и вы оба напряженно улыбаетесь: все слова сказаны, а уйти нельзя, и киваешь головой, и чертишь пальцем на ладони волну: «пиши», и тот, другой, тоже кивает: понял, понял, напишу, — но он не напишет, и вы оба это знаете, а поезд все стоит, все не трогается с места, все никак не начнутся толчки, белье, рубли, долгий говор соседей, темный приторный чай, промасленная бумага, тусклый промельк фонарей на пустом полустанке, бисерное, вспыхивающее золото дождевого пунктира на стекле, косой и грешный взгляд солдата, качающаяся теснота коридора и срамной холод сортира, где грохот колес сильней и оскорбительней, и из полумрака близко и нелестно смотрит на тебя твое собственное отражение — унижение — поражение... — все это впереди; а поезд все стоит и не трогается, и твоя улыбка натянута и готова сползти, оплыть слезою, и в ожидании толчка, конца, последнего взмаха ты шевелишь ртом, шепча бессмысленные слова: восемьдесят семь, семьдесят восемь; семьдесят восемь, восемьдесят семь, — и по ту сторону глухоты тот, другой, тоже шевелится и с облегчением лжет: «обязательно»."
Мне добавить нечего... Просто помолчу...
Ах, если бы этой пары фраз хватило для описания того, как она пишет, о чем она пишет и что со мной творится, когда я погружаюсь в мир ее прозы...
Читаю повесть "Лимпопо".
О боги, как ей удается писать такое?!
Это невозможно сравнить ни с "Кысью", ни с "Ночью", ни со "Свиданием с птицей" - да ни с чем вообще провести параллели по волшебству слова и силе Дара невозможно!
Это нечто не подчиняющееся определению и описанию, любые самые восторженные слова меркнут и тают, когда пытаешься говорить об этой повести.
Хотела привести пару цитат. А не могу. Не могу выхватывать цитаты. Тут каждая фраза волшебна, каждый абзац - шедевр, от каждого слова цепенеешь и застываешь от нахлынувних чувств...
Но все же... Есть страница, читая которую, я рыдала. Не могла сдержаться. Увидела своё, бесконечно родное и близкое, почувствовала, пропустила через себя... И я до сих пор не могу понять, как Толстая... да вообще не могу найти разгадку тому чуду ее слова! Наверное, и не нужно...
"<...> Кто зазевался — подстрелен, охотники славно поохотились, усы их в крови, и к зубам прилипли свежие перья; а те, что прыснули во все стороны в отчаянной жажде выжить, — поспешно переоделись в чужие шкуры: прилаживали рога и хвосты у осколков зеркал, натягивали перчатки с когтями, и теперь уже не отодрать бутафорскую, мертвую шерсть. Я встречаю их иногда, и мы смотрим друг на друга мутно, как из-под воды, и надо, наверно, что-то говорить, а говорить бессмысленно, как тогда, когда уезжаешь, а тот, другой, провожает, и ты стоишь в вагоне, за двойным немытым стеклом, а тот, другой, — на перроне, в порывах ночного дождя, и вы оба напряженно улыбаетесь: все слова сказаны, а уйти нельзя, и киваешь головой, и чертишь пальцем на ладони волну: «пиши», и тот, другой, тоже кивает: понял, понял, напишу, — но он не напишет, и вы оба это знаете, а поезд все стоит, все не трогается с места, все никак не начнутся толчки, белье, рубли, долгий говор соседей, темный приторный чай, промасленная бумага, тусклый промельк фонарей на пустом полустанке, бисерное, вспыхивающее золото дождевого пунктира на стекле, косой и грешный взгляд солдата, качающаяся теснота коридора и срамной холод сортира, где грохот колес сильней и оскорбительней, и из полумрака близко и нелестно смотрит на тебя твое собственное отражение — унижение — поражение... — все это впереди; а поезд все стоит и не трогается, и твоя улыбка натянута и готова сползти, оплыть слезою, и в ожидании толчка, конца, последнего взмаха ты шевелишь ртом, шепча бессмысленные слова: восемьдесят семь, семьдесят восемь; семьдесят восемь, восемьдесят семь, — и по ту сторону глухоты тот, другой, тоже шевелится и с облегчением лжет: «обязательно»."
Мне добавить нечего... Просто помолчу...